Записи на таблицах - Лев Виленский

шум, производимый огромным войском ассирийцев. Днем, в моменты яростных штурмов, этот шум бывал так силен, что в городе невозможно было разговаривать иначе, как крича друг другу в ухо. К вечеру этот страшный гул становился тише, и напоминал басовитое жужжание шершня. Иудейские воины, видимые на стенах из окон зала совещаний, тихо сидели группками, чиня помятые панцири, точа затупившиеся наконечники копий, перебирая стрелы. Среди них было много еще юных, почти безбородых отроков, только что ставших совершеннолетними, кое где поднимались на стену жены и матери защитников города, приносили нехитрый ужин, перевязывали раны и молча сидели рядом с мужчинами, стонов и причитаний, столь свойственных иудеям, не было слышно. «Пойдет ли в рабство народ Ерушалаимский?» — спросил царь негромко, словно бы обращаясь сам к себе-«смотрите, как серьезны и сосредоточены эти люди! Они не боятся смерти. Они боятся позора! Нам нельзя сдавать город, что бы не случилось! Молитесь Господу, ибо Он, господь Цеваот, Бог воинств Израиля, единственная надежда наша, последнее убежище силы нашей. Помолившись, идите говорить с ассирийцами. Может статься, Господь смягчит сердце злобного Санхерэйва. Если же нет — ни слова о сдаче Города. Значит, Богу угодна смерть наша у стен Храма, Обители его святой, за грехи отцов и дедов наших! А теперь, друзья мои, давайте пойдем на вечернюю молитву, ибо время уже пришло, три звезды давно стоят на небе!»

Хизкиягу проводил царедворцев до дверей, задернул узорчатую завесу за ними и еще долго мрачно смотрел перед собой, и в голове его проносились слова древнего пророчества: «Трубите в рог на Цийоне и поднимите тревогу на святой горе Моей, пусть трепещут все жители этой земли, ибо наступает день Г-сподень, ибо он близок. День тьмы и мрака, день пасмурный и туманный; как заря растекается по горам народ многочисленный и могучий, подобного которому не бывало от века и после него не будет во веки веков. Пред ним пожирает огонь, а за ним сжигает пламя; пред ним земля, как сад Эйдэнский, а за ним — пустыня необитаемая, и нет от него спасения. С виду похож на конницу, и мчатся они, как всадники. Будто с грохотом колесниц скачут они по вершинам гор, будто с треском пламени огня, пожирающего солому, как могучий народ, готовый к битве. При виде его трепещут народы, все лица мрачнеют. Как воины бегут они, как ратники взбираются на стену; идут они каждый путем своим, не смешивая путей своих. И не теснят они друг друга: каждый идет своим путем; и бросаются они сквозь мечи, но остаются невредимы. Снуют по городу, взбегают на стену, взбираются в дома; как вор входят они в окна. Трепещет пред ним земля, содрогаются небеса; солнце и луна тускнеют, и звезды теряют свой свет…» Оно исполнялось на глазах, это пророчество. Ерушалаим, обложенный с двух сторон, был обречен. Дань, тайком выплаченная Санхерэйву, не удовлетворила ассирийского деспота. Он должен был взять Ерушалаим во что бы то ни стало. Если того хочет Бог…

Царь Хизкиягу стоял на стене Ерушалаима, вглядываясь в две группы людей, стоявших у Восточной башни, слушая их переговоры. День был тихим, ашшуряне не атаковали сегодня город и из баллисты перестали метать камни. Но подходило уже к концу продовольствие, воины устали оборонять стены, много было раненных. Бог отвернулся от Ерушалаима.

Когда к воротам подъехали несколько всадников и просили говорить с царем, Хизкиягу оробел и не мог спуститься к ним. Тщетно призывал он Господа дать ему силы, пытался уговорить себя спуститься со стены. Он знал, какое послание несли ашшуряне. Он воочию видел, как открываются ворота Ерушалаима, и из них вереницей выходит весь народ и идет под присмотром солдат Санхереэйва в изгнание, так как уже изгнаны были их братья-израильтяне. И послал Хизкиягу Эльякима, сына Хилькиягу, ведавшего дворцовым управлением, Шевну — писца своего, человека многомудрого и искусного в переговорах, и Йоаха, сына Асафа, царского летописца для переговоров с ашшурянами, надеясь, что они смогут отвести беду от Ерушалаима.

Вот, что сказал им Равшакэй — визирь Санхерейва, грузный евнух, с трудом сидевший на жестком седле коня своего: «Слушайте слово царя великого, царя Ашшура! Так сказал царь: Что это за надежда, на которую ты так надеешься? Ты говоришь, что одного слова уст довольно для совета и силы в войне? На кого же ты ныне надеешься, что восстал на меня? Вот, ты теперь полагаешься на опору, на эту трость надломленную, — Египет, — которая, если кто обопрется на нее, вонзится ему в ладонь и проткнет ее. Таков Паро, царь Египетский, для всех, полагающихся на него… Пусть не уговаривает вас Хизкийау, ибо он не сможет спасти вас от руки моей; И пусть не обнадеживает вас Хизкийау Господом, говоря: „Спасет нас Господь, и не будет город этот отдан в руки царя Ашшурского“. Не слушайте Хизкийау, ибо так сказал царь Ашшурский: заключите со мною мир, и выйдите ко мне, и будет каждый есть плоды виноградника своего и смоковницы своей, и будет каждый пить воду из колодца своего, пока я не приду и не возьму вас в страну такую же, как и ваша страна, в страну зерна и вина, в страну хлебов и виноградников, в страну олив, дающих масло, и меда; и будете жить, и не умрете. И не слушайте Хизкийау, который подстрекает вас, говоря: „Господь спасет нас“. Разве какое-нибудь из божеств народов спасло свою страну от руки царя Ашшурского? Где Боги Хамата и Арпада? Где Боги Сефарвайима, Эйны и Иввы? Спасли ли они Шомерон от руки моей? Кто из Богов всех этих стран спас страну свою от руки моей, чтобы спас и Господь Йерушалаим от руки моей?». Равшшакэй говорил на иврите, который выучил от израильских изгнанников, говорил громко, почти кричал тонким и звонким бабьим своим голосом, обратив лицо свое к царю и к народу, высыпавшему на стены, чтобы лучше слышать. Молчание, тягостное и страшное, повисло в воздухе. Хилькиягу, Шевна и Йоах молчали, помня завет Хизкиягу — не отвечать на предложения о сдаче. Но сыны Ашшура и не ждали ответа на свой ультиматум — они развернули коней у удалились с лагерю, где уже пришли в движение солдаты у баллист, готовясь послать град смертоносных снарядов на лежащий перед ними город.

Хизкиягу отошел под прикрытие каменного карниза и спрятал лицо в ладони. Он тихо плакал, как плакал в тот день, когда отец его Ахаз ушел в мир иной. Растерянный, потерявший почти рассудок, царь мог думать только о Шуламит. Она как живая стояла перед его взором, ветер развевал ее рыжие роскошные волосы, и на ее губах, подведенных кармином, сияла улыбка,